Горькое вино Нисы [Повести] - Юрий Петрович Белов

царей, царем мира, великим царем, могучим царем, щедрым царем. Он не только подарил Астиагу жизнь, но и сделал его наместником Гиркании. Ойбар же подговорил евнуха Петесака, тот поехал к Астиагу, сказал, будто Кир приглашает Астиага навестить дочь. На обратном пути Петесак завез Астиага в пустыню и бросил на голодную смерть. Амитида велела предать Петесака мучительной казни. Ойбар же сам покончил с собой. Так эта история закончилась. Кому же было на пользу?..

Гутосса удивлялась себе: почему в последние дни она все чаще обращается к прошлому? Ведь должна думать о будущем? Она никогда не чувствовала себя слабой, хотя и была всего-навсего женщиной, — она была еще и дочерью великого Кира. Хотела быть похожей на отца и однажды сказать о себе: «Я — Гутосса, царица мира, великая царица, могучая царица, царица Вавилона, царица четырех стран…» А муж и брат ее, царь Камбис, взял с собой в поход на Египет не ее, а младшую, Роксану. Она и раньше презирала его, а этого простить уже не могла. Вот тут и открылось: по велению Камбиса тайно убит Бардия. Гутосса не решилась сама объявить о братоубийстве и назвать себя царицей — она позвала Гисташпа.

«Все будет хорошо, — подумала она, лежа в своей постели с открытыми глазами, — все будет хорошо, а когда старый Гисташп умрет, я сяду на престол Ахеменидов. Хватит…»

И в самом деле, почему бы женщине не стать царицей? Была же у массагетов Томирис, победившая самого Кира… Еще говорят, у савроматов правят женщины, даже жрицы есть. Будто бы даже их воительницы выжигают себе правую грудь, чтобы удобнее было стрелять из лука. А могла бы она выжечь свою грудь? Пожалуй, смогла бы… если нужно. А, может, и нет.

Она сжала ладонями большие свои, тяжелые, тугие груди и вздохнула — громко, тяжко.

Снова вспомнился отец. Рассказывали, что в походе на массагетов приснился ему сон: будто собрались военачальники, среди них сам Кир, Гисташп, Камбис, Бардия — и все слушают Дария, сына Гисташпа, и Кир слушает, словно не он царь, а Дарий… Плохой сон. Младшие Ахемениды никогда не дружили со старшими, хоть и не показывали вида. Оставшиеся в живых после страшного похода на массагетов рассказывали, что тот сон огорчил Кира, расстроил: он думал, что Дарий злоумышляет против него, царской власти домогается. Теперь Гутосса хотела одного — чтобы не стал Дарий царем. Лучше уж Гисташп. Со стариком еще можно сладить…

Утро занялось светлое, тихое.

Гутосса проснулась бодрая, свежая, с ясной головой. Служанка слила ей для умывания теплой воды, растерла ее крепкое еще тело мягкой простыней, расчесала густые волосы, помогла одеться. Ночные сомнения больше не тревожили Гутоссу.

Она села завтракать, когда вошел евнух и попросил разрешения говорить. Гутосса хотела прогнать его прочь, но вид у евнуха был такой встревоженный, что она кивнула.

— Глашатай объявляет по всей стране, — заговорил он торопливо и сбивчиво: — «Я, Бардия, сын Кира, брат Камбиса, повелеваю…»

— Постой, — властно остановила его Гутосса. — Что ты мелешь?

— Глашатай объявляет по всей стране, — повторил евнух. — По велению Бардии…

— Что ты мелешь! — крикнула Гутосса и швырнула серебряную ложку, — она зазвенела на посуде, закрутилась на расписной скатерти. — Ведь Бардия…

И осеклась.

Евнух испугался — лицо хозяйки становилось белым, как у мертвой, только глаза лихорадочно блестели. Он попятился к двери, ткнул ее задом, скрылся.

Девушка, прислуживавшая у стола, охнула и в испуге прижала руки к груди.

— Вон, — тихо произнесла Гутосса.

Она поняла, что опоздала.

Долго сидела неподвижно одна в большой пустой комнате, думала. Но сколько ни думала, выход был один. Она вздохнула: значит, судьба, — и крикнула служанку, собираться в дорогу.

Гисташп торопился. Он не стал посылать за учителем, а сам пошел к нему. Настроен был решительно, но в последнюю минуту, увидев Барлааса только что вставшим, невыбритым, помятым после вчерашнего, смутился. Но решение было принято — и вчера, хмельным, и сегодня, протрезвев, стоял на своем. Значит, прав был.

— Я еду в столицу, — сказал он. — Дела. Когда вернусь — не знаю. Ты пока отдыхай, тебе отдохнуть надо после всего, оглядеться. Только вот… Тебе пока не надо открываться, кто ты есть. — Барлаас быстро посмотрел ему в глаза, и он твердо встретил его взгляд, не потупился. — Не надо. Ты правильно делал, что молчал.

— Я хотел, чтобы ты…

— Правильно, — повысил голос Гисташп. — Время сейчас неспокойное, всякое могут подумать — скажут, самозванец… Мало ли… Я вернусь, тогда и объявим. Народ, он скор на решения, да перерешать потом поздно бывает.

— Хорошо, — согласился Барлаас. — Мне спешить некуда, больше ждал. Ты только скажи писцу, пусть он поработает со мной. Хочу посмотреть, что там записано с моих слов, новое продиктовать.

— Да, да, — как будто даже обрадовался Гисташп, — я прикажу.

— Давно думал об этом, еще там, — признался Барлаас. — Хочу сложить свои песни в книгу. Как думаешь?

— Работай, работай, — заторопился Гисташп, — тебе никто не будет мешать.

— Я хочу так написать, чтобы люди поняли, что надо творить добро на земле, уничтожать зло.

— Да, конечно, — рассеянно откликнулся Гисташп, уже не слушая, не видя ничего вокруг: весь был там, во дворце. — Прощай, учитель.

Все-таки он назвал Барлааса учителем…

3

Сергей стал вдруг скрытным. Он никогда прежде не замечал этого за собой. А теперь появились у него тайны, и он ни с кем не делился, не хотел, даже с отцом и матерью. Сначала была одна белая тетрадь, теперь появилась Вера, его любовь. Он уверял себя, что это любовь. Иначе не могло быть, иначе была бы грязь, пошлость, один только стыд, — а у него была радость. Он думал о Вере, вспоминал ее, какой она была, — в Нисе и у себя дома, при мерцании свечи, наедине с ним, ночью и утром, и днем. Ему казалось, это длилось вечность, а было-то всего одну ночь и один день.

Как расскажешь об этом? Надо было рассказать все, а сделать этого он не мог, это выглядело бы в чужих глазах, в мыслях чужих, как (боже мой, есть же такие слова!) случайная